18+
Ситуэ — столица штата Аракан, или Ракхайн, кому как больше нравится, стал финальной точкой нашей поездки в Бангладеш и Мьянму.
Именно здесь два бесправных народа — мусульман-рохинья и буддистов-ракхайнов — столкнули друг с другом, превратив первых в узников концлагерей XXI века, а вторых — в их надсмотрщиков.
Ворота в Аракан
Когда мы только планировали командировку по следам возможного геноцида рохинья в Бирме, именно визит в Ситуэ вызывал у нас больше всего вопросов. Проблема заключалась в том, что Мьянма даже в мирное время любит ограничивать доступ иностранцев то в один, то в другой район. За логикой закрытия и скоростью перемен уследить бывает крайне сложно и в обычной обстановке.
Если же прибавить к уравнению военную операцию против рохинья, то станет понятно, почему шансы попасть в Аракан мы оценивали как мизерные.
Однако, вопреки всем опасениям, Ситуэ в сентябре 2017-го так и не стал закрытым городом.
Правда, и нашествия туда иностранных журналистов тоже не случилось. На борту самолета, которым мы вылетели из Янгона, подавляющее большинство пассажиров оказались жителями Бирмы. Забегая вперед, скажу, что единственными коллегами, которых мы повстречали в Ситуэ, стали телевизионщики с немецкого ARD. Это случилось в последний день командировки.
Пока же нам предстояло пройти иммиграционный контроль в небольшом аэропорту столицы Аракана, приютившемся на городской окраине. Покинув трап самолета, мы с фотокорреспондентом особо никуда не торопимся, оглядываемся по сторонам, оцениваем обстановку. И в результате оказываемся в арьергарде идущих по летному полю пассажиров. Когда добираемся до здания аэровокзала, маленького и душного, то наблюдаем следующую картину: обладатели бирманских паспортов беспрепятственно следуют к выходу, а вот у группы белых бизнесменов офицеры-пограничники ретиво переписывают паспортные данные.
Бросаются в глаза таблички перед постом — на двух языках, бирманском и английском. На них указаны названия тех городов штата Ракхайн, которые разрешено посещать иностранцам. Всего шестнадцать географических точек. В том числе и Ситуэ. Северные города – Бутидаун и Маундо, рядом с которыми полыхали мусульманские деревни, — под запретом. Вся сельская местность — тоже закрытая зона.
Когда приходит наша очередь сдавать паспорта, понимаем, что в рассказы про туристов здесь вряд ли поверят. Штампы о посещении Бангладеш с проставленными в них датами не ускользают от внимания бирманцев. Однако удается обойтись без порций взаимной лжи. Пограничники интересуются только отелем, в котором мы собираемся жить в Ситуэ.
— Мэмори, — отвечаем мы.
Название знакомо офицерам, точный адрес диктовать не требуется. Отелей в Ситуэ, где останавливаются иностранцы, не больше, чем пальцев на руке. И все они расположены вдоль одной главной городской улицы.
После этой непродолжительной беседы нам возвращают паспорта, и мы отправляемся в город.
Свободная от мусульман зона
Ситуэ, по меркам Юго-Восточной Азии, город не самый большой. Число жителей в столице Аракана недотягивает даже до двухсот тысяч.
Его можно было бы назвать непримечательным, если бы не одна особенность.
Вот уже пять лет, как Ситуэ — это свободная от мусульман зона. На его улицах не встретить женщин в исламской одежде и мужчин с характерными бородами. И муэдзинов, собирающих верующих на молитву, здесь тоже не слышали уже давным-давно.
До 2012 года все было иначе. Мусульман и буддистов в городе было примерно поровну. Вперемешку они, конечно, не жили, рохинья селились в своих районах, а ракхайны — в своих. Взаимных претензий тоже всегда хватало: буддисты считали, что побережье Мьянмы — это исконно их земля, а мусульмане пришли на нее из Бангладеш. Рохинья настаивали, что их народ обитает в этих краях уже много столетий.
Однако существовали вещи, которые сглаживали противоречия. В первую очередь – отношение к обоим этим народам со стороны государства.
Рохинья правительство Мьянмы просто не признавало. С точки зрения официальной власти все они – незаконные мигранты-бенгальцы, а значит, не достойны ни гражданства, ни образования, ни медицинской помощи.
Ракхайны, хоть и имели со времен хунты официальный статус, находились на том же социальном уровне, что и их соседи-мусульмане. Никаких прав. Исключительно обязанности. Главная из которых – принудительных труд на объектах, выбранных центральным правительством.
Шафрановая революция и последующая смена строя в Мьянме на судьбе народов, населяющих Аракан, почти никак не отразились. Прав не прибавилось, денег тоже. А вот недовольства собственной судьбой хватало.
Но вылилось оно не в выступления против политики центральных властей, как можно было бы ожидать, а во взаимное уничтожение. Все началось в июне 2012 года, когда троих мусульман обвинили в убийстве девушки-буддистки. Еще до выяснения всех обстоятельств райкханы запустили маховик мести, напав на автобус с мусульманами и убив десять ехавших в нем паломников. Рохинья ответили – начали жечь дома буддистов на севере штата. Те отплатили им той же монетой.
И так дальше, все сильнее и жестче с каждым новым витком.
Ситуэ не стал исключением. Здесь так же горели дома и так же убивали людей.
И когда все закончилось, власти Мьянмы пришли к выводу, что ракхайны и рохинья больше не смогут жить вместе. От бенгальцев решили избавиться. Десятки тысяч мусульман выселили из города в палаточные лагеря в сельской местности. А тех, кто все-таки остался в Ситуэ, закрыли внутри концентрационного лагеря, разбитого в самом центре столицы Аракана.
Новая жизнь старых кварталов
Ориентироваться в современном Ситуэ нам помогает старая карта, составленная еще до событий 2012 года.
На ней отмечены кварталы, в которых жили рохинья, их деревни неподалеку от города, земли, которые они обрабатывали. Получается примерно пятьдесят на пятьдесят с ракхайнами, возможно, даже чуть больше. Особенно много домов рохинья было в самом центре города, у изгиба ручья, откуда на промысел уходят рыбаки.
Сейчас бывшие мусульманские районы совершенно неотличимы от соседних. Пустующих домов нет нигде. Какой-то своей особенной архитектуры тоже.
Просто одних обитателей сменили другие.
Чаще всего легальными сквотерами в Ситуэ оказывались индуисты. Их деревни тоже жгли во время волнений 2012 года, и жителям надо было куда-то деваться. Вот они и шли в столицу Аракана, занимая дома депортированных рохинья.
Сказать, что им повезло попасть на теплое место, никак нельзя. Даже нормальной эту жизнь назвать сложно. Все наследство — разваленные халупы, сооруженные из прогнивших досок и тонких жестяных листов. Под ногами месиво из грязи и мусора. Мебель — пластиковые стулья, и если несколько, то уже богатство.
Примерно так же жили и рохинья, пока их не попросили на выход.
Другое напоминание о мусульманах Ситуэ, более очевидное – это закрытая мечеть. Некогда богатый храм теперь смотрится печально. Окна либо разбиты, либо заколочены, стены заросли какими-то местными вьюнками, у входа — полицейские барьеры с колючей проволокой.
Но главное живое свидетельство того, что город когда-то был совершенно другим – это концентрационный лагерь для мусульман протяженностью в пять кварталов.
Все улицы, ведущие к гетто, перекрыты полицейскими постами.
Пытаешься подойти чуть ближе, стражи порядка тут же одергивают. Правда, про мусульман ничего не говорят. Просто упоминают запретную территорию, куда иностранцам вход запрещен.
В других местах роль добровольных комендантов берут на себя райкханы. Еще на подступах к лагерю одергивают, говорят, что к мусульманам ходить нельзя.
К журналистам на постах отношение не лучшее. Это уже не из личного опыта, а из почерпнутого в Сети. Да, бывали случаи, когда в лагерь к рохинья допускали прессу, но только в виде исключения и после долгих переговоров с властями. Самостоятельных же «лазутчиков» неизменно разворачивали с разной степенью любезности.
За городом и внутри него
Еще одна закрытая территория для иностранцев – это лагеря в сельской местности.
Их разбили не так и далеко от Ситуэ. Поблизости от деревень рохинья. Условия жизни там очень напоминают те, в которых оказались беженцы из Бангладеш. Минимум еды и лекарств, и жилища, собранные из вещей, изначально не предназначенных для строительства. Вроде полиэтиленовой пленки или распоротых на куски тканевых мешков.
В один из таких лагерей мы и пытаемся добраться. Ориентируемся сразу по двум картам. Одна — старая рисованная с указанием принадлежности деревень, и другая, что загружена в мобильный. С ее помощью надеемся искать обходные пути, если потребуется.
Но для начала пробуем прямую дорогу к сельским землям рохинья.
И тут же терпим неудачу, причем даже не достигнув полицейского поста. Водитель грузовика, который мы хотели использовать в качестве попутки, объясняет, что дальше будки со стражами порядка у нас пройти не получится. Иностранцам без специального разрешения путь заказан.
Приходится думать над обходным вариантом.
Вглядываемся в карту и, кажется, находим решение. Между бедным одноэтажным поселком райкханов и дорогой, которая ведет к землям руинга, бежит заброшенная узкоколейка. Если суметь на нее выйти, то при доле везения может получиться проскользнуть мимо полицейских постов.
План, конечно, простоватый, но на первых этапах работает неплохо.
На железную дорогу мы выбираемся без лишнего внимания со стороны местных. Разумеется, не каждый день иностранцы на полотно выходят, но раз идут, значит, видимо, надо зачем-то.
Шагать по путям в тропиках – неудобно и неприятно. Все заросло настолько, что не видно, куда наступаешь. И еще постоянно кто-то в траве то ли разбегается, то ли расползается по сторонам. Но несмотря на эти мелкие трудности, главную задачу решать пока получается. Три поста мы проскочили. Остается еще примерно столько же.
На подходе к четвертому понимаем, что на путях мы больше не одни. Прямо по ходу — группа мужчин-ракхайнов с мачете в руках. Ими они вырубают кустарник, растущий по обе стороны от рельс. Заметив нас, селяне останавливают работу и начинают ждать, когда мы к ним подойдем.
Глядя на мачете в их руках, начинаю думать о том, что они, наверное, догадываются, куда мы направляемся. И вряд ли испытывают в связи с этим положительные эмоции.
Мысль неприятная.
Подходя к ракхайнам, заставляю себя улыбаться. Все нормально, просто рабочие. Селяне улыбаются в ответ. Некоторые тянут руки, чтобы поздороваться.
И в этот момент, когда начинает казаться, что очередное препятствие пройдено, выясняется, что наше путешествие по железной дороге подошло к концу. За ракхайнами приглядывала группа полицейских, которые и заприметили нас с фотокорреспондентом.
Крики. Требования остановиться.
Делать нечего, подчиняемся. Полицейские предлагают нам один-единственный вариант развития событий – немедленное возвращение в Ситуэ. О деревнях рохинья приходится забыть. По крайней мере, на время.
Границы гетто
Ближе к ночи, после наступления тьмы, жизнь в Ситуэ, как и в любом провинциальном городе, постепенно замирает. Люди пропадают с улиц, лавочки с едой закрываются, даже велорикши перестают вертеться у отеля в ожидании клиентов.
Этим затишьем можно попробовать воспользоваться.
Концлагерь в центре города не выходит у нас из головы. Судя по дневному опыту, попасть туда практически нереально. Но ночью все может быть иначе.
Идти вдвоем, конечно, интереснее. Однако в одиночку больше шансов остаться незамеченным.
Поэтому на ночной обход гетто отправляюсь сам по себе.
Сначала иду к тому посту, рядом с которым днем было больше всего мусульман. Думаю, что если полицейский попадется бесконфликтный, может, получится обменяться хоть парой фраз с рохинья. Однако трюк не проходит. Охранник требует, чтобы я немедленно шел к своему отелю, если потерялся. И даже показывает, куда поворачивать.
Первая неудача скорее злит, чем расстраивает. Поэтому, когда я подхожу ко второму посту и вижу, что у баррикад никто не стоит, а вся охрана собралась в будке, просто беру и сворачиваю в лагерь.
Приближаюсь к будке. Полицейские продолжают смотреть телевизор.
Я стараюсь сохранять спокойствие и идти вперед. Понимаю, что когда пересеку некую воображаемую черту, то даже если на меня обратят внимание, появится шанс, что в темноте могут принять за обитателя лагеря, который близко подошел к периметру.
Забравшись достаточно глубоко, ухожу с дороги в полумрак обочины. Там меня будет не видно.
Проскочил!
Но дальше надо работать, и достаточно быстро. Сколько у меня времени будет в запасе, совсем не ясно. На ближайшем перекрестке встречаю двух подростков-рохинья. Они, кажется, наблюдали за тем, как я проходил блок-пост.
— Журналист, — говорю я им и показываю пальцем на себя. Заодно ругаю себя за забывчивость. В Бангладеш я помнил слово на бенгальском для обозначения своей профессии, а сейчас оно вылетело из головы.
Но рохинья и так понимают, кто я такой.
Быстро уводят с дороги под навес у одного из домов. С блок-постов это место не просматривается. Я делаю пару фотографий на мобильный телефон, а дальше все упирается в языковой барьер. Чего-то подобного следовало ожидать. Пытаюсь объясняться знаками, даже что-то рисовать на земле. Но получается очень плохо.
В итоге один из рохинья отправляется на поиски того, с кем у меня может получиться разговор.
Через пару минут он возвращается и показывает, что я должен идти за ним.
Мы пробираемся через дворы практически в полной темноте. Света категорически не хватает. Очень хочется получше рассмотреть место, в которое я забрался. Но яркие фонари установлены только у дорог, за которым приглядывают полицейские.
Наш поход по задворкам заканчивается у стены каменного двухэтажного дома. Двери с нашей стороны нет, но есть окно. В него мой спутник и стучится.
Открывают нам не сразу. Сначала следует обмен фразами с невидимым пока что хозяином дома. В итоге тот соглашается впустить меня внутрь.
Пять лет взаперти
Я пролезаю в окно. Оно расположено довольно низко, так что никаких неудобств не испытываю. Напротив, необычно. Уже в доме знакомлюсь с хозяином. Это пожилой мужчина с залысинами и небольшой бородой. Одет он в белую майку из тех, что были популярны в советские времена, и неизменную для этих широт лунги.
— Как ты здесь оказался? — удивленно восклицает рохинья. Его английский весьма и весьма неплох. Вторая серьезная удача за вечер.
А вот как ответить на его вопрос, я не знаю.
— Просто прошел мимо полиции, повезло.
— Откуда ты?
— Из России, журналист, — отвечаю я. — У нас много говорят и пишут о руинга. В последнее время. К вам вообще сюда попадают журналисты?
— Нет, — качает головой мужчина, а затем прикладывает палец к губам. – Пойдем наверх.
Перед небольшой деревянной лестницей хозяин дома оставляет шлепанцы. Я тоже разуваюсь следом за ним. Второй этаж дома выглядит столь же бедно, как и нижний. В одной комнате матрас с натянутой над ним москитной сеткой. Во второй — веревки, завешанные сохнущим после стирки бельем.
— Расскажите мне о жизни в лагере, — прошу я хозяина.
Мы наконец догадались представиться друг другу, и теперь я знаю имя своего собеседника — Аун Ван.
— Это место называется Амбала, — говорит он. — В него входят пять разных кварталов.
— Сколько руинга в них живут?
— Несколько тысяч.
— И как?
— Плохо. Еды не хватает. Нам дают рис, но его мало.
— Лекарства?
— Никаких лекарств.
Наш диалог очень напоминает разговоры с беженцами-рохинья в Бангладеш. Те же вопросы и ответы. Но там — палаточные лагеря на отшибе мира, а здесь — город и цивилизация.
— Вы можете отсюда уйти?
— Нет, все закрыто, — отвечает Аун Ван. — Мы не может отсюда уйти, а другим руинга не позволят прийти и жить здесь.
— Пять лет в таких условиях?
— Да, после 2012-го. Тогда здесь было очень страшно. Много людей погибло.
— Ракхайны?
— Нет, тогда непонятно что творилось. Соседи — и руинга, и ракхайны — помогали друг другу. Мы у них прятались. Они у нас. Сейчас, конечно, отношение поменялось. Но есть ракхайны, которые нам помогают. Передают еду, продают иногда.
— Есть хоть какая-та надежда на перемены?
— В 2020 году. Когда будут новые выборы. Тогда Аун Сан Су Чжи сможет управлять страной.
— А в том, что происходит сейчас, она не виновата? – уточняю я.
— Она же ничего не может сделать. Все решения принимает армия. Они и монахи. Сейчас мусульманам по всей стране сложно, не только руинга. В Янгоне — плохо. В Мандалае — очень плохо.
Внизу на первом этаже начинает плакать ребенок. Аун Ван спускается его успокоить, а затем отправляется на улицу, чтобы попробовать устроить мое возвращение назад, в переделы Ситве.
Перед тем как окончательно попрощаться, успеваем обменяться еще парой фраз. О полицейских, которые здесь, как и во всем мире, бывают и плохие, и хорошие. И о разбитых рядом с деревнями рохинья лагерях. По словам Аун Вана, лезть туда сейчас — пустая затея. Обходных тропинок не найти, солдаты и полиция все контролируют.
Рохинья выводит меня из дворов на дорогу, которая идет к центральному перекрестку.
— Сворачивай налево, — говорит он. — Если вдруг остановят, просто скажи, что потерялся и ищешь отель.
Грустно улыбаюсь, представляя себе эту сцену, и отправляюсь в путь.
То ли удача этим вечером исключительно на моей стороне, то ли рохинья смогли договориться с одним из хороших полицейских, но из лагеря я выхожу столь же спокойно, как и заходил в него.
Прощальный разговор
Идеально правильным завершением нашей поездки в Мьянму стал бы репортаж из северных городов. Или, по крайней мере, из лагеря для перемещенных из столицы Аракана рохинья. Однако последним пунктом нашего пути стал именно Ситуэ. Дорога дальше на север оказалась наглухо закрыта.
Поэтому из Аракана мы отправились домой, в Москву.
И в вечер перед возвращением у нас состоялся интересный разговор с одним из ракхайна.
После наступления темноты перед главной пагодой Ситуэ местные ребята соорудили небольшую сцену, на которой выступала женщина. Пела о чем-то на своем языке.
Мы сидели рядом в кафе и решили спросить у его владельца, что за праздник такой сегодня.
— Песня — это наша традиция, народа ракхайнов. Но сейчас она не просто поет, а собирает деньги для беженцев с севера. Вы ведь слышали, что там происходит? Бенгальцы истребляют мирных жителей.
— Бенгальцы?
— Да. Они уже это делали в 2012-м. Насиловали и убивали. Нападали на буддистов и индуистов. А когда их прижали, то начали поджигать свои дома и снимать их на камеры. Чтобы им прислали помощь. Сейчас они делают то же самое. Хотят, чтобы весь мир их пожалел, какие они бедные и несчастные. И на те деньги, которые им дадут, они купят оружие. У меня много друзей среди мусульман, из Марокко, из Сирии. Они — хорошие люди, а бенгальцы — звери, которые плодятся и насилуют. Их всех нужно отправить в Бангладеш, откуда они пришли.
«Мотивы безопасности» — так власти Мьянмы в 2012-м объяснили создание в центре Ситуэ лагеря без входа и выхода. Изоляция нужна, чтобы люди не начали вновь убивать друг друга.
Тогда это объяснение выглядело злым и надуманным.
Прошло пять лет, и с точки зрения морали ничего не изменилось: запирать людей в лагеря за то, что они другого племени и другой веры — это за гранью понимания.
Но кое-что обрело новый смысл.
«Мотивы безопасности», кажется, перестали быть в Мьянме просто словосочетанием.
Фото: © Daily Storm/Алексей Голенищев
