18+
Сегодня весь мир оплакивает композитора и пианиста Родиона Щедрина, авторству которого принадлежат более 100 произведений: от опер и симфоний до музыки к кино и театральным постановкам. Ему было 92 года, последние 10 из которых он провел в тоске по своей любимой — балерине Майе Плисецкой. Согласно завещанию, их прах соединят и развеют над Россией. Как он жил, любил и во что верил? Об этом и о многом другом — в его цитатах!
«Я дважды бегал на фронт, но меня возвращали»
«Перед самой войной я выдержал экзамен в Центральную музыкальную школу Московской консерватории. Но потом пути наши разошлись. После эвакуации меня опять вернули в училище и дважды выгоняли, а третий раз уже выгнали окончательно. За плохое поведение.
Это был 1943 год, потому что я дважды бегал на фронт и хотел воевать. Немножко даже это понюхал. Но благодаря брату моей мамы, который был крупным ученым, меня всегда возвращали.
Во время войны им давали военные звания, он получил звание генерал-майора. Вместе с его семьей мы были эвакуированы в Куйбышев. И он же и рассылал мои фотографии, чтобы меня вернули».
«Если мы облокачивались на рояль, нас били по ключице»
«Когда я понял, что моя профессия будет связана с музыкой? В хоровом училище. Не потому, что отец говорил: «Занимайся. Выучи инвенцию Баха, я тебя возьму на рыбалку». А тут уже я сам был поглощен этим звучанием хора.
Мальчики. Мы же были только мальчики! Это была старая традиция российской церковной музыки, где в церквах… Ведь и сейчас запрещены музыкальные инструменты — только человеческие голоса.
У нас была полувоенная дисциплина. И если вы облокачивались на стенку или на товарища, или на рояль, то наш руководитель — у него были длинные пальцы — бил тебя больно и незаметно по ключице. И в случае чего у нас был воспитатель, бывший кадет Вадим Александрович Беляев, который нас ставил в холодном подвале на часы. Военное время, голодное, и так далее».
«Раны рубцуются, а доброе помнится»
«Какой была моя жизнь? Всякое случалось. Человек не может пройти столько лет ровной дорогой — обязательно и спотыкается, и оглоблей ему по голове достается. Особенно если учесть, что мы жили в непростой стране. Однако человек так устроен, что все плохое забывает, раны рубцуются, а доброе помнится.
А одним из самых болезненных ударов было запрещение балета «Кармен-сюита». За него меня тогда очень сильно ругали, а сегодня исполняют каждый день в той или иной стране мира».
«И неважно, при каком строе ты живешь»
«Все-таки самое важное для каждого человека искусства, а может быть и для любого рода человеческой деятельности, — это иметь талант и чувство внутренней свободы. И совершенно неважно, что происходит за окнами твоей квартиры.
Великий тому пример — Шостакович. Его травили, а он приходил домой, садился за письменный стол и писал скрипичный концерт, который потом, через значительное количество лет, сыграл Давид Ойстрах.
То есть у него было колоссальное чувство внутренней свободы. Вот это самое важное для композитора. И неважно, живет он при социализме, коммунизме или капитализме. Если у него этого чувства нет, а только нос по ветру, то я не верю в «высокость» его предназначения».
«Они держали свечку, словно рюмку с водкой»
«Вы знаете, в России всегда все было немножко наперекосяк. Я вам скажу, по первоначалу, когда я видел наших руководителей, стоящих со свечами в церкви, у меня это вызывало огромное неприятие, потому что они держали их как-то очень неумело. Я имею в виду не сегодняшний день. Даже когда немножко началось это вдруг модное поверье. Держали это как рюмку с водкой, понимаете? Вот так же крепко, и все со свечами.
Меня это коробило, потому что это очень, очень и очень личный для каждого вопрос, и глубоко для самого себя, для нутра своего. Когда это стало немножко, знаете, декоративным, меня это, все-таки, немножко задевало.
Я по-другому отношусь к церкви. И поэтому, когда я вхожу в храм, я всегда снимаю шапку».
«Я уехал — но Родине не изменил»
«Да, я сейчас по-прежнему живу в Германии. Но я Родину не покинул и ей не изменил. Если я даже буду заставлять себя не быть русским, я не смогу.
У меня русская ментальность, русская биология, культура, язык. Я так счастлив, что могу давать интервью, говорить по-русски! Я очень устал говорить то по-английски, то по-немецки.
Просто, получив возможность передвижения, я стал выбирать место и форму бытия в зависимости от того, как мне удобно работать».
«Выбирайте: сидеть голодным с симфонией или взять заказ»
«Сейчас я живу по современным меркам. Заказ. Мне заказывают сочинения...
Это форма моего материального существования. Шоферу такси тоже, может, не хочется везти пассажира вдаль, но это его заработок. Для меня моя профессия тоже заработок, и я не стесняюсь это сказать. И такого рода профессионализм мне только помогает. Вы говорите, хочется симфонию написать. Кто вас держит — садитесь и пишите.
Выбирайте: сидеть голодным с симфонией или выполнить заказ и получить гонорар.
Я когда-то делал мюзикл по заказу японцев. Сроки были сжатые, а я не понимал, почему выбор пал на меня. Но уже после премьеры заказчики объяснили, что заложили сведения на 100 русских современных композиторов. Владеет ли оркестром, голосовой мелодикой, употребляет ли алкоголь, каков почерк, точен ли в сроках и так далее. И компьютер назвал им мое имя».
«Быть с ней вечно»
«Если бы вам было дано исполнить три моих желания? Первое — быть вечно с моей женой. Второе? Быть вечно с моей женой!»
«Опять ты плохо кланялся, нескладно»
«Что значит «не ревнивый»? Как у Маяковского — ревновать нужно к Копернику. Уж если ревновать Майю, то к Леонардо да Винчи, к Рембрандту…»
Когда к Майе приставали, чтобы она дала автограф, я иногда предлагал свои услуги и писал в одно слово: «Мужмайиплисецкой».
Майя меня часто укоряла: «Опять ты плохо кланялся, нескладно. Публике не поклонился, не улыбнулся. Все улыбался исполнителям». За это мне иногда попадало».
«Это неисправимо больно. Это жизнь»
«Я бесконечно рад тому, что моя жизнь — жизнь счастливого человека. У меня была великая жена, с которой у меня были исключительные отношения. Мы понимали друг друга с полуслова. Я отношу это главным образом к ее характеру, к ее терпимости. Я был счастлив с ней безмерно, бесконечно. Мне с ней было всегда интересно. Каждая минута была наполнена тем или иным событием. И конечно, на творчестве это не могло не сказаться.
Мы друг друга обогащали и человечески, и, наверное, каждый в своей профессии. Так сложилась жизнь. Но я думаю, что в моей музыке есть и то, о чем каждый человек всегда думает, — то, что все не вечно. Как в моей опере «Боярыня Морозова» по «Житию протопопа Аввакума» говорится: «Яко это человек, если он не видел смерть?» Ну что делать. Это, конечно, бесконечно, неисправимо больно. Это жизнь».
«Она заваривала мне кашу еще с ночи»
Она была в быту совершенно, непередаваемо проста, естественна, заботлива бесконечно. Я встаю раньше, и она всегда заваривала мне кашу прямо с ночи. Я говорю: «Сам это сделаю». — «Нет, я хочу, чтобы ты только подогрел».
Знаете, что еще поразительно? Те цветы, которые она купила чуть ли не в тот же день, когда ее увезли в больницу, — они все завяли. Мои друзья, которые меняли воду, подрезали их, ничего не могли сделать».
«Страдать надо в одиночку»
Как я пережил ее уход? С трудом. Извините, не буду себя травить — рассказывать об этом. Я до сих пор не понимаю, что случилось. Лежат ее часы, перчатки... Не понимаю.
Прилететь в Россию? Да нет, страдать надо одному. Вот, работать начал немножко, чтобы как-то отвлечься.
Володя Васильев сказал, поскольку он Катю потерял: «Поверь мне, есть только один способ как-то пережить — работать». Но все равно ни разумом, ни тем более сердцем это не поймешь.
Знаете, ее просто сбило влет, как птицу. Помню, мы когда-то охотились в Беларуси, и охотники били птиц влет. Она же была в полном порядке! Мы накануне были на футболе. Смотрели матч, она ходила по трибунам...»
«Мечтай-мечтай, а придет и твой час»
«К сожалению, жизнь человеческая очень лимитирована. Мечтай-мечтай, а придет и твой час. Сейчас мне уже очень трудно писать, потому что левый глаз плохо видит. Я вообще сочиняю музыку по старинке: мне нужны стол, партитурная бумага, тишина и не требуется никакой инструмент. А идей и фантазий у меня и сейчас много. Боюсь, что так они и останутся фантазиями».
«Я скажу: «Ты был так милостив!»
«Что я скажу, оказавшись перед Богом? «Будь благословенно имя Твое, Господи, присно и вовеки веков. Ты был ко мне так милостив!»
Из завещания...
«Тела наши после смерти кремировать, и когда настанет печальный час ухода из жизни того из нас, кто проживет дольше, или в случае нашей одновременной кончины, оба наши праха соединить воедино и развеять над Россией».
