В Бангладеш все знают о беженцах-рохинья, которые пытались штурмовать реку Наф и погибали десятками, знают о тех, кто каждый день прибывает по морю на черных рыбацких лодках.
Но те, кто спасался из Мьянмы через лес, пока так и остаются «призраками».
Они подходили к границе со стороны штата Аракан, находили безопасное место для перехода, а потом рассеивались по всему региону Кокс-Базар, пытаясь не попадаться на глаза полиции и военным. Одни искали дорогу в лагеря для беженцев, другие пытались найти приют у родственников в Бангладеш.
Сейчас это шествие лесных беглецов если не прекратилось, то перестало быть таким массовым.
Буддисты, дожди и солдаты
Мы решили разобраться почему, а заодно посмотреть на одну из «дырок» в границе.
Выяснить, в каком примерно направлении нужно двигаться, у нас получилось еще в первый день – в лагере «Кутупалонг». Там нам встретились рохинья, которые добирались в Бангладеш лесными тропами. Они объяснили нашему проводнику и переводчику из Кокс-Базара, у каких деревень приблизительно нужно искать переход.
— Ты бывал в этих местах раньше? – спрашиваю я у Макса, пока мы едем от Бенгальского залива через окраины Кокс-Базара в район холмов. Там проходит граница между Мьянмой и Бангладеш.
— Нет, еще никогда, — признается он.
Дорога, по которой мы едем, кажется отчасти символичной.
Сначала мы минуем буддийскую ступу, которая сверкает золотым куполом с вершины холма. В Бангладеш, жители которого практически все без исключения исповедуют ислам, небольшие общины буддистов чувствуют себя вполне комфортно. Возможно, из-за экономики: пагоды и ступы привлекают в эти края немногочисленных иностранных туристов. Возможно, из-за темперамента местных жителей, которые стараются избегать конфликтов везде, где только возможно.
Следом за ступой нам встречается огромный военный лагерь, который кажется образцом порядка и цивилизации среди всеобщей разрухи.
Мы проезжаем еще десять километров вперед, и начинается дождь. Такой сильный, что кажется, он способен обрушить мосты, по которым мы едем. В это легко поверить, глядя на куски дороги, уничтоженные ливнями: кое-где вместо асфальта по краям проезжей части набросаны мешки с песком.
Буддисты, солдаты и вечный дождь – почти полный набор из жизни рохинья. Не хватает только выстрелов и горящих домов.
На краю Бангладеш
Чем дальше мы забираемся в холмы, тем глуше становится местность – Макс то и дело просит водителя притормозить, чтобы уточнить у деревенских, куда нужно ехать (кричит в окно: «Руинга, руинга», — а они показывают ему направление). Чуть раньше он консультировался по телефону, а тут вся связь уже пропала. Как и названия населенных пунктов на карте – только граница Мьянмы видна. Она становится все ближе и ближе.
Наконец, мы добираемся до деревни, где дорога заканчивается. Предсказуемо. С каждым километром она становилась все хуже и хуже, и рано или поздно мы должны были приехать туда, где все размыто окончательно. Не то что на машине — пешком пройти кажется нереальным.
Впрочем, местные справляются: кто бодро шлепает по грязи, кто ищет обходные пути на холмах, окаймляющих то, что было небольшой дорогой. Мы тоже решаем не отставать.
— Мы уже близко? – спрашиваем у Макса.
— Часа два ходьбы, — звучит ответ. На самом деле, это может означать и один час, и три. К точному определению времени в Бангладеш относятся с прохладцей.
— Почему тогда руинга вокруг нет? – до бенгальцев нам, конечно, еще далеко, но более-менее отличать деревенских жителей от беженцев мы научились – не по внешнему виду, а по манере поведения. – Они перестали сюда приходить?
Макс интересуется этим у нескольких местных мальчишек, которые увязались за нами, чтобы показывать уцелевшие в непогоду тропинки.
— Раньше они все проходили здесь, — объясняет он, заручившись новым знанием, — и потом расходились повсюду, а сейчас продолжают подходить со стороны Мьянмы, но до этой деревни уже не добираются.
Понятнее не стало.
Но в любом случае, дорога вперед пока открыта, а дождь хоть и продолжает идти, но уже слабо напоминает тот ливень, под который мы попали, когда ехали в машине. Поэтому решаем не мучить ни местных, ни проводника, а потерпеть пару часов и увидеть все своими глазами.
Первым серьезным препятствием (не считая грязевых ванн и хлипеньких мостов из бамбука – когда нет выбора, к таким вещам быстро привыкаешь) на пути становится блокпост, приютившийся на границе леса и череды рисовых полей. Пока один из отправленных на эту заставу солдат прячется под навесом от дождя, второй честно следует инструкциям, подробно расспрашивая всех людей, проходящих через его пост.
К появлению журналистов из России он, к счастью, отнесся весьма флегматично. Конкретных предписаний на счет такого рода посетителей у него, похоже, не было. Как и желания проявлять ненужную инициативу.
И мы спокойно проходим вперед. Хотя у местных порой проблемы возникают. Мы это увидели уже на обратном пути, когда солдаты завернули местных подростков, которые несли рохинья выпечку – большой пакет с булочками. Пример той самой политики «недружественного принятия». Беженцев можно пускать в страну. Но показывать, что им здесь рады – нельзя.
Следующая встреча с военными происходит буквально через десять-пятнадцать минут.
Наша тропинка идет через холм, на котором стоял большой навес, затянутый черной пленкой. Под ним стоят рохинья вперемешку с деревенскими из Бангладеш. Рядом с навесом, под разноцветными зонтами – военные в причудливом красно-зеленом защитном камуфляже.
Оказавшись наверху, мы примерно понимаем, что произошло с переходом.
Затерянный лагерь
Солдаты перекрыли лазейку через границу, и теперь в той точке, откуда раньше расходились людские потоки, образовался стихийный лагерь для беженцев. На всякий случай уточняем у местных и у военных, чья это территория – Бангладеш, Мьянмы или ничья земля.
Говорят – Бангладеш.
Сам лагерь рохинья смотрится очень печально.
На склонах двух длинных холмов, между которыми вьется крохотная коричневая речка, разбросаны палатки. Конструкция у них примерно одинаковая, с небольшими вариациями: скелет из небольших деревянных палок или бамбука, обтянутый черной полимерной пленкой. В лагерях беженцев она – основной строительный материал. Некоторые тенты для надежности укрыты пустыми матерчатыми пакетами светло-зеленого цвета. В других дополнительными стенами служат ковры.
Мы просим военных разрешить нам спуститься к беженцам.
Те не сильно против. Но для надежности решают вызвать командира.
Он тоже настроен на то, чтобы дать отмашку на работу прессы, но для протокола соблюдает формальности: переписывает название нашего издания, берет телефон у Макса, узнает, из какого города в Бангладеш мы приехали, и потом уже приказывает нас пропустить. Единственная просьба – не слишком долго.
Сам командир вместе с солдатами остается стоять на своем холме. Вглубь территории лагеря военные не заходят. Во всяком случае, при нас.
Пока мы перебираемся к лагерю через ручью и канавы, я интересуюсь у Макса:
— Есть шанс, что весь этот лагерь смоет?
Место выглядит очень ненадежным. Дожди размыли уже все вокруг, и смахнуть часть палаток для стихии – не проблема.
— Нет, все будет нормально, — уверенно говорит проводник. – Сезон дождей уже почти закончился в этом году. Скоро станет суше.
Мнению жителя Бангладеш можно доверять. Не разрушится – уже хорошо.
Но дожди для беженцев – это не только ненастье. Если есть крыша над головой, пусть и из полиэтилена, тогда дожди превращаются в благо: рохинья собирают падающую с небес воду в большие, начищенные до блеска металлические кувшины. Такие есть в каждой семье: у кого-то получше – ровные, гладкие, с красивыми изгибами, у тех, кто победнее – невзрачные, высокие, с «мятыми», словно сделанными из фольги, боками.
Есть еще такие же блестящие металлические тазики, чтобы стирать и мыться, и котелки, чтобы готовить еду.
Хотя лагерь и выглядит очень невзрачно, особенно на фоне дождя, если присмотреться, то можно увидеть, что вещей у его обитателей все-таки больше, чем у тех, кто добирался в Бангладеш морем. Сразу вспоминаются рассказы обитателей «Кутупалонга», которые говорили, что дорога через лес — хоть и самая выматывающая (некоторые добирались до границы неделями), зато самая безопасная.
Этот странный стихийный лагерь на границе – то редкое, где можно встретить рохинья, у которых никто из родственников не погиб. Дома обратились в пепел, но некоторым удалось спастись целыми семьями.
Впрочем, далеко не всем.
— Все началось вечером, — рассказывает Мухаммад. На вид ему около тридцати, смуглый, невысоки, как и большинство рохинья; до того как попасть в лагерь, он жил в деревне неподалеку от границы. – Вернее, нехорошие разговоры и раньше ходили. Но тогда пришла конкретная новость, что солдаты соседнюю деревню сожгли и идут к нам. Мы с семьей ужинали, когда все узнали, побросали все, начали собирать вещи и готовиться бежать.
Сразу поняли, что надо спасаться в Бангладеш: там спокойно, а у многих рохинья еще и родственники по ту сторону границы. Уходил Мухаммад вместе с братом.
— Сначала вдвоем держались, — рассказывает беженец. – А потом, когда стрельба началась, все в лесу разбежались в разные стороны, кто куда. Тогда мы с братом последний раз виделись. Здесь он так и не появился.
Ковры, костры и бесконечный рис
Мы просим у рохинья разрешения пройти по палаткам, посмотреть, в каких условиях живут беженцы. Никто не возражает.
Подходим к одному из тентов. Женщина средних лет отодвигает перед нами полог – большой пропитавшийся влагой желто-красный ковер. Голова у хозяйки палатки покрыта длинным платком, на ногах засохшая грязь, на руках младенец (детей всех возрастов в лагерях в Бангладеш очень много) с кожей, усеянной маленькими язвами. Женщина терпеливо смотрит на нас и ничего не говорит.
Еще раз спрашиваем, можно ли заглянуть внутрь. Вновь молчаливое согласие.
Пол в палатке застелен полиэтиленовой пленкой. Поверх нее постелен ковер, а рядом накиданы мешки с вещами и дрова для просушки. В дальней части палатки — еще одна женщина, чуть моложе, разводит костер. Дрова промокшие и коптят настолько сильно, что у меня начинают слезиться глаза, хотя я просто стою рядом. Двум женщинам внутри дым нипочем. Даже ребенок спокоен – не издает ни звука.
— Живут обычно одной семьей в одной палатке, — объясняет мне Макс. Он уже успел переговорить с рохинья. – Питаются плохо. На завтрак – рис, на обед – рис. Если ужин бывает — тоже рис.
Откуда берут воду для питья и приготовления пищи, я уже видел.
Мы отходим от этой палатки, направляемся ко второй, третьей, четвертой.
Везде похожая картина с небольшими отличиями: кто-то не застилает пол пластиком, у кого-то больше ковров; где-то под навесом ютятся двое-трое, а где-то прячутся от дождя целой гурьбой.
Внизу у грязной худенькой речки резвятся дети.
Они улыбаются куда чаще, чем взрослые.
Спуститься туда вниз мы уже не успеваем: Макс в очередной раз напоминает про время. Мы уже заметно превысили тот срок, о котором договаривались с солдатами. Если им придется за нами идти в лагерь, то у нашего проводника могут образоваться серьезные проблемы.
— Откуда у руинга еда? – спрашиваю я Макса по дороге к холму с солдатами.
— Богатые люди из Бангладеш передают. Обходятся без имен. Считается, что помогать нельзя.
— Что они рассказывают про тех, кто еще идет из Мьянмы? Пробираются мимо поста или остаются здесь?
— Все идут в лагерь. Тут надежней.
Солдаты на наше позднее возвращение не злятся. Пожимают руки, улыбаются. Можно сказать, расстаемся друзьями.
Мы для них – маленький эпизод, который добавил разнообразия будням под проливным дождем. Рохинья на границе тоже уже превратились в элемент этих будней. Они пришли в Бангладеш, но стать гражданами этой страны им никто не позволит.
Поэтому осталась одна судьба — жить на границе: между старым домом, откуда выгнали, и новым, в который не пускают. И у военных участь тоже похожая – следить, чтобы этот статус-кво не менялся. Вне зависимости от личных предпочтений.
Фото: © Daily Storm/Алексей Голенищев