18+
Разговоры об «образах будущего» являются верной приметой того, что скоро с самого верха нам будет пожалован очередной модернизационный цикл.
Во власти затвердили простые модернистские схемы, согласно которым «реформы» сменяются «контрреформами» (А. Янов), а классицистская «культура II» неминуемо приходит за конструктивистской «культурой I» (В. Паперный). Теперь все это воспринимается как руководство к действию и как пособие по партстроительству: правительственные протопартии на стороне «реформ» и «культуры II», парламентские – совсем наоборот.
Власть периодически переходит к представителям «реформ» и «культуры I». Этот переход заведомо трактуется как временный. Временными, на первый взгляд, являются и связанные с ним фигуры. Увы, несложно заметить, что в нашей политической реальности нет ничего более постоянного, чем временность последних. Как и в древних обществах, у нас есть жертвенные заместители суверена. Однако, в отличие от древних обществ, «расправа с жертвой» (отставка) настолько отсрочена, что эта отсрочка равносильна неограниченному политическому иммунитету.
В сравнении с предыдущим реформаторским циклом, проходившим под знаком «инноваций», теперешний будет связан с «реновацией». Прежние «инновации» сводились главным образом к попытке преобразования заемных технологий в национальные проекты. Новые «реновации» неслучайно уже апробированы в ходе массовой застройки московских медвежьих углов.
Правый поворот на уровне медийной риторики в десятые годы включает множество глубинных процессов. Суть их в том, что диалог с населением стали вести на уровне видоизменения среды обитания. От характерного для нулевых девиза «Дома надо сидеть» перешли к лозунгу «Улицы для променада, а не для протеста». Известный сервис «Активный гражданин», который играет для граждан роль жалобной книги, также существует в первую очередь «для мебели». Это больше деталь городского антуража, нежели веха в истории политкоммуникаций. Публичный дискурс без всякого сарказма и в самом буквальном смысле оказался «закатан в бетон»: «Хотели цивилизации? Получите ее!»
Новый консенсус основан на понимании главной ставки, выведшей на авансцену фигуру «россиянина». В противовес «совку» последний «городил огород»: возводил на присовокупленной к его личности территории личный город. Подобно китайским крестьянам, которые в эпоху Мао обзавелись доменными печами «на каждый двор», постсоветские люди стремились аналогичным образом распорядиться всей передовой цивилизацией. Все новое и современное, будучи вырванным из контекста, превращалось в памятник самому себе. Изменилось даже представление об «усадьбе». Из загородной обители рода, построенной как дополнение к природному ландшафту, она трансформировалась в свою противоположность. Теперь это пьедестал для трофейных «мировых образцов» чего угодно, начиная от авто и заканчивая какой-нибудь краской для забора.
Эффект получался, в чем-то сходный с деятельностью Робинзона Крузо. Разница лишь в том, что параллельно с битвой за блага цивилизации происходило и создание самого необитаемого острова. В выжженную землю превращались не только прилегающие территории, но и собственный клочок земли. С него стирались следы всей предшествующей истории: постройки, насаждения, предметы и сама память о них. Получалось нечто среднее между резиденцией цыганского барона и «скандинавским минимализмом» сортирно-сарайного образца. Однако людям нравится до сих пор. Волшебное «людям нравится» является главным аргументом для «реновации» как принципа очередного реформаторского цикла. Еще больше это аргумент для того, чтобы вести диалог на языке железобетонных конструкций.
Восприятие города как «земли обетованной» возникло на фоне того, что рутина городского конвейера показалась слаще рутины деревенского круговорота времен. Процесс настоящего исхода в города начался еще сто лет назад, вполне закономерно завершившись двумя революциями 1917 года. И сегодня, как во времена сталинских реконструкций Москвы, власть, откликаясь теперь уже на страстную волю к приусадебному урбанизму, превращает столицу в единственный город России. Возможно, благодаря этому только сегодня по-настоящему реализуется концепция «Москва – Третий Рим».
Кому-то урбанистическая революция «сверху» кажется лекарством от политических революций «снизу». Однако, не уча ничему, история все же напоминает, что именно революции «сверху» порождают разнообразные ассиметричные ответы. И не столько «снизу», сколько с разных, совсем уж неожиданных сторон. В частности, со времен «Русского проекта» и «Старых песен о главном» середины девяностых годов наше общество является обществом управляемой ностальгии. Как с ней быть теперь? Возможно ли было бы вне этого режима все, что произошло с нами в последние годы, включая Крым?
Спору нет, ностальгия не нуждается в объекте, на который направлена, и цветет пышнее именно в его отсутствие. Как лазерная пушка с дальним прицелом, она нужна, чтобы ускорить исчезновение того, на чем сосредоточена. Но как быть с теми, для кого первооснова ностальгических миражей — не только памятная часть жизни, но пока еще реальная среда обитания? Добавим к этому, что любая среда обитания является архивом разнообразных «образов будущего». Речь не столько о том будущем, существовавшем в головах проектировщиков, сколько о надеждах самих жителей.
Возможно, эти надежды не сбылись полностью. Однако они оказались накрепко вжиты в закоулки, подъезды, провода, балконы, санузлы, дверные косяки, оконные проемы, детские площадки, гаражи, скамейки, ступеньки, ручки, глазки и антресоли. Эти надежды осеняют открывающиеся виды и просвечивают вместе с небом между домами. Они пережили не одну смену сезонов и неотделимы от районного воздуха, которым привычно дышать.
Отменяя за сроком давности прежние «образы будущего», политика реновации с самого начала готовит такую же судьбу и тому будущему, под которое пытается подвести свой наитвердейший строительный фундамент. Исходя из того, что будущего еще нет, не стоит торопиться с выводом о том, что оно всего лишь пропагандистская уловка, помноженная на возможности строительных технологий. Не успела пройти мода на то, чтобы «отливать в граните», как желание помочиться в вечность (и к ней примерзнуть) обернулось гибридом телекартинки с железобетоном. Фактически речь идет о том, чтобы придать железобетонные очертания мерцающему на экранах электронному миражу. Есть особый род политического солипсизма, когда за будущее начинают принимать свое отражение на экранах. С подобным солипсизмом всегда связан переход пропаганды в фазу самообмана.
Что же, это еще не все. У властей предержащих к новому «образу будущего» принято относиться как к медийной теме, которую скоро забудут, но которая оставит после себя реновированную реальность бывшего захолустья. Да что там захолустье — само будущее придет в форме триумфа государства-девелопера! Спустя четверть века «перестройку», наконец, заменят «застройкой». Из политики отожмут не только ядовитую (всегда ли?) с перестроечных времен болтовню, но и любые элементы воображения сограждан, если они не сводятся к «квартирному вопросу», обустройству личного необитаемого острова и построению города в отдельно взятом деревенском дворе.
Соответственно, хотя «реновация» в практической части соотносится с именем мэра Собянина, в идеологической части она напоминает о наследии его предшественника – мэра Лужкова.
Вопрос, впрочем, совсем не в неожиданной преемственности мэров-антиподов. Вопрос — в работе с «образами будущего», одни из которых уже имеют долгую историю, другие – только должны состояться. Увы, «реновация» никак не связана с археологией будущего, – если понимать под ней те способы, которые позволяли человеку сохранять его свободу на протяжении истории. Напротив, задача реновации — освободить от этих наслоений стройплощадку, обосновавшись на которой, можно будет представить будущее лишь как то, что открывается «нам», здесь и сейчас.
У Жана-Поля Сартра есть замечательная мысль о том, что люди могут избежать отождествления себя с наличной ролью только тогда, когда в их жизни есть место для продуктивного небытия – роли-в-будущем. При этом если места для продуктивного небытия не остается, наличная роль прихлопывает человека как сачок – бабочку. Добавим, что возможность обладать ролью-в-будущем для отдельного индивида существенно расширяется в том случае, когда он вступает в резонанс с историей этих ролей хотя бы на уровне рода и/или класса, а лучше – на уровне общества-в-его-истории.
В противном случае индивид опять же утрачивает шанс иметь такую роль для себя, поскольку оказывается — все то, что он рассматривает в качестве будущего, устаревает еще до того, как начинает реализовываться. Чтобы избежать такого устаревания, нужна преемственность по отношению к накопленным про запас версиям будущего. Можно вместе с Сартром усомниться в существовании прошлого, однако отказываться от заархивированных версий будущего — значит отказываться от самого будущего. Принять на вооружение заархивированное будущее — значит обратиться к практикам, известным как «инставрация».
Увы, в отличие от «инставрации», «реновация» не работает с архивом грядущих событий. Наоборот, не касаясь его специально, она стирает его фонды. В свою очередь, утрата исторических образов будущего оборачивается не только превращением нас в рабов социальной роли, но и деменцией.
Где-то в уютных Нидерландах научились организовывать санатории, где в точности воспроизводится антураж того периода, который пациенты, подверженные деменции, еще успели застать в трезвом уме. Там, к примеру, есть бутики на все вкусы: с одеждой семидесятых, восьмидесятых, девяностых и даже нулевых (вдруг у вас только после нулевых память отказала). То же самое — с салонами красоты, цветочными магазинами и кафе-закусочными. Все субординировано по эпохам, все эпохи — рядом друг с другом. Элементы разных периодов можно смешивать, но нельзя взбалтывать.
Терапия производится ровно так, как и должна проводиться, с точки зрения историософского, а не психиатрического подхода. Ослабление памяти служит реакцией на критическое число раздражителей. Главным же раздражителем выступает несоответствие ранних представлений о будущем тому настоящему будущему, которое наступило. Сумма раздражителей дает «новые реалии», от которых хотелось бы отвернуться («глаза бы мои не глядели»). Соответственно, если дело не в органических расстройствах, помещение в благоприятную временную среду должно порождать обратный эффект: память может и возвращаться.
Россия, существующая в режиме управляемой ностальгии, очень похожа на описанный голландский санаторий.
Однако что можно устроить взамен? Прежде чем разобраться, признаем: застрять в определенном времени можно и задолго до наступления деменции. Строго говоря, мы все отчасти застреваем в детстве, отчасти в периодах выхода из детства, отчасти — в периодах эйфорического «впадения в детство» (когда кажется, что жизнь удалась). Последние два состояния крайне травмоопасны. Не случайно вокруг — множество людей, застрявших в нулевых.
Не факт, что деменция – это самое плохое, что может с ними случиться. Хуже, если они, сами того не понимая, окажутся в другой версии санатория. Она описана в фильме Паоло Соррентино «Молодость» (2015). Там тоже представлена своя версия санатория, и она не так уж отличается от санатория из Нидерландов. Попадая туда, удачливые и богатые пожилые господа фактически получают возможность на какое-то время обрести «вечную молодость», живя как молодые и за молодых. Санаторий из фильма Соррентино позволяет отправиться, будто это отпуск, в мечту, свою старую, когда ты был молод, и одновременно тех, кто молод сейчас (но у вторых на это путешествие нет шансов).
«Реновация», предлагающая взять за основу будущее нынешних «строителей капитализма», точно так же отвергает право на альтернативное будущее. Довольствуйся тем, что определили для тебя «взрослые» (если не по возрасту, то по статусу). Это значит, что образ «реновированной реальности» прямой дорогой ведет в санаторий Соррентино. Увы, дойдут туда далеко не все. Некоторые даже не встанут на этот путь. Но и у тех, кто дойдет, несомненно, произойдет обман ожиданий. Их реализованная мечта будет неотделима от ностальгии, и это значит, что цикл повторится сначала.
