18+
Исследователь репрессий в СССР, адвокат Владимир Редекоп рассказал, с какими трудностями придется столкнуться при поиске сведений о своих пострадавших предках. А причина — мартовский приказ Росархива №38, который устанавливает порядок внесения подобных документов в перечень «информации ограниченного распространения». Насколько это усложнит путь поисков? И почему важно — помнить свои корни?
Впервые об этой ситуации написал уральский историк и автор Telegram-канала «Репрессии в Свердловске» Олег Новоселов.
«Екатеринбургские исследователи сегодня получили устные сообщения о том, что дела репрессированных, хранящиеся в Государственном архиве административных органов Свердловской области, теперь будут выдаваться исключительно родственникам репрессированных, — сообщил он. — Таким образом, проведение исследований политических репрессий станет невозможным».
Кто-то скажет: ну близкие-то смогут! И вот тут всплывает одно «но». Если раньше по истечении 75 лет с документами жертв мог ознакомиться любой, то теперь нужно доказать родственную связь. То есть подтвердить, что вы потомок, а это целая цепочка документов, которые могут быть давно утрачены. У многих ли из нас найдутся свидетельства прабабушки или прадеда?!
Между тем цифры поражают. Согласно справке, предоставленной Никите Хрущеву за период с 1921 года до начала 1954-го, Коллегией ОГПУ, тройками НКВД, Особым совещанием, Военной коллегией, судами и военными трибуналами за контрреволюционные преступления было осуждено 3 777 380 человек, из которых почти 643 тысячи были приговорены к высшей мере наказания.
А ведь среди них могут быть и ваши родные... Которых осудили за нечаянно сказанное слово (антисоветская агитация!) или признали кулаками только за то, что их семья имела корову. Ссылали даже за одну.
В декабре 2022 года в жизни московского адвоката Владимира Редекопа случилось важное событие — он узнал, что его родственники были репрессированы по национальному признаку.
«Я занимаюсь историей своих предков — немцев-меннонитов, — рассказывает он Daily Storm. — А так как в ходе этой работы я столкнулся с различными препятствиями, я стал использовать все способы, чтобы добраться до правды. Это — суды. Это обращения в администрацию президента, Минюст, Росархив и к уполномоченному по правам. Везде, куда можно!»
— Расскажите, пожалуйста, о ваших репрессированных близких...
— Меня воспитала бабушка. Она была без ноги, поэтому сидела со мной. То есть родители — работали, а она занималась детьми.
И вот именно от нее я впервые и услышал слово «меннонит» (Последователи одной из протестантских деноминаций. Название происходит от имени Менно Симонса (1496–1561), католического священника. — Примеч. Daily Storm). Что дедушка был репрессирован, а ногу она потеряла на военном заводе. Хотя тема репрессий у нас в семье всегда была под запретом. Мой отец занимал достаточно хорошую должность и боялся за свою карьеру и будущее своих детей.
Теперь я знаю, почему они ругались при нас с братом на немецком. Это делалось, чтобы мы ничего не поняли, потому что бабушка писала во все инстанции и пыталась найти своих родственников.
Ее мужа осудили в 1937 году и отправили в «Каргопольлаг» в Архангельской области. Это в районе станции Ерцево. Там он и умер. И хотя бабушке об этом сообщили, сделали это без указания причин. И только спустя годы, когда я начал изучать наш род, я нашел акт о его смерти. Он умер от размозжжения черепа. То есть его убили.
А моего прадеда — бабушкиного отца — арестовали и расстреляли. В том же 1937-м. Оба были бухгалтерами, образованными людьми. Вот с этого и начались мои поиски!
— Что произошло с бабушкой?
— В 1941 году ее отправили на спецпоселение, мой отец был тогда совсем маленьким. А когда ему исполнилось пять, ее отправили в трудовой лагерь, потому что не мобилизовывали только женщин с детьми до трех лет. Ребятишек постарше уже отдавали на воспитание, а женщин забирали наравне с мужчинами.
Это было в Кемеровской области. И когда я обратился в МВД, от меня потребовали предоставить нотариально заверенные документы о родстве.
Я, конечно, отправлял простые копии — но нет, говорят, нужны только от нотариуса. И нужно предоставить всю цепочку моего родства, чтобы подтвердить, кто кем кому приходится. Это поразило меня еще тогда!
Но когда дело дошло до моего прадеда (который тоже был на спецпоселении) и его детей и невесток, доказать наше родство уже не получалось — и я начал оспаривать эти инструкции в суде.
А сколько диких вещей было в деле моей бабушки! Ну вы же понимаете, после победы в 1945-м ее никуда не отпустили. Со спецпоселения... И она подает ходатайство, чтобы ей дали возможность съездить на ортопедический завод и получить протез.
Так вот к этому ходатайству было приложено 15 листов согласований! От разных начальников! Что она, хрупкая женщина, инвалид, не выказывает никаких побеговых настроений...
Извините, я не могу об этом говорить спокойно!
И когда я все это прочел, я так проникся этой темой, что теперь помогаю и другим — и делаю это бесплатно. Потому что обо всех этих дикостях... — о них должны знать!
— Как вы думаете, для чего все эти сложности?
— Если вы помните, была такая Инструкция по организации архивной работы, которая была утверждена приказом №935 от 15 августа 2011 года и в которой были прописаны права органов МВД требовать нотариально заверенные документы о родстве.
И у меня закралась вот такая мысль... В 2012-2013 годах как раз истекал 75-летний срок с момента массовых репрессий 1937-1938 годов. То есть они понимают, что сейчас будет масса обращений, и издают документ, который сразу затрудняет этот путь.
Дело в том, что в ведомственных архивах все документы находятся на так называемом временном хранении. Изначально это было оправданно, потому что процедура рассекречивания удобнее, когда все там, а сейчас это один из основных механизмов ограничения доступа.
Например, с госархивами у меня подобных проблем не было. Я оформляю заявку — мне отправляют счет. Я оплачиваю — мне посылают копию дела. Все!
У МВД, ФСБ и ФСИН таких возможностей нет. Они не оказывают платные услуги. Но все их инструкции создаются, чтобы сделать архивные материалы еще более труднодоступными.
А может, это потому что начинают истекать сроки по всем делам, связанным с массовой депортацией народов?
Это — спецпоселенцы. Это — так называемые жертвы Ялты, миллионы людей, которых советские комиссары разыскивали по всей Европе и репатриировали в СССР, даже если они не хотели!
При этом репатриировали не только тех, кто оказался там во время оккупации, а даже тех, кто выехал туда во время Гражданской войны. И естественно, они потом попадали в лагеря. Куда-нибудь в Сибирь.
К тому же были категории людей, о которых не любят говорить, — остарбайтеры. Это те, кого немцы гнали из Союза для использования в качестве бесплатной или низкооплачиваемой рабочей силы. И — были вестарбайтеры, интернированные немцы, чей труд использовался в СССР. Об этом вообще мало кто знает. Но по прошествии 75 лет доступ к этим документам должен быть открыт. И возможно, это как раз один из факторов!
Если раньше основания для отказа носили скорее размытый характер, то теперь многое будет под грифом «ДСП» (для служебного пользования), и никто никогда не узнает, почему то или иное дело туда отнесли.
— А как же искать?
— В последнее время я часто задаю этот вопрос, и мне вспоминается историк Арсений Рогинский, которого в 1981 году приговорили к четырем годам лишения свободы по обвинению в подделке документов, разрешавших работу в архивах.
И вот идет суд — и он произносит последнее слово о «Положении историка в Советском Союзе». Перечитайте его речь! Насколько это злободневно.
Я думаю: «Ну напечатайте хоть кто-нибудь! Это было актуально тогда и еще более актуально сегодня».
Из речи Арсения Рогинского «Положение историка в СССР»
В нынешнем судебном заседании вряд ли имеет смысл обсуждать, для чего понадобилось создание искусственной и часто непреодолимой преграды между исследователем и документом, чем вызвана эта засекреченность (иначе не скажешь) документов русской истории, но одно, мне кажется, очевидно: следствием системы «ходатайств», системы «специального хранения», «особого хранения», «ограниченного пользования», системы произвольного решения архивными администраторами, что выдавать, а что не выдавать исследователю, — следствием всего этого является и сокращение работ, основанных на неопубликованных документах, и сужение круга изучаемых проблем, и отталкивание от науки людей, занимающихся ею независимо от утвержденных какими-либо инстанциями планов.
И в конечном счете вся эта система мер по ограничению доступа к первоисточникам, к подлинной исторической информации создает удобную почву для неверного и даже намеренно извращенного истолкования русского исторического процесса. Система эта нуждается в изменении.
Я, конечно, не считаю, что в архив следует пускать каждого случайного человека или что рукописи следует выдавать человеку, не обладающему навыками работы с ними. Но это препятствие легко устранимо. Ходатайства можно заменить собеседованиями, в которых легко выяснится компетентность желающего попасть в архив.
Умению обращаться с рукописями также обучить нетрудно — для этого при архивах могут быть организованы специальные курсы. Кстати, это было бы полезно и 60 процентам профессиональных исследователей, с которыми я сталкивался в архивах.
Но что должно быть отменено решительно — это какие бы то ни было ограничения в выдаче материалов (кроме, конечно, особых случаев, перечислять которые сейчас нет нужды).
— Моего прадеда тоже репрессировали и выслали в Архангельскую область, а семью признали кулаками.
— А с раскулаченными вообще сложно! Их выселяли по решению общего собрания села, и из-за этого очень много документов утеряно или не существовало вовсе.
Помню одну историю. Я разговорился с председателем президиума коллегии адвокатов, и он спрашивает: «А ты правда из Кемерова? Получается, мы родились где-то рядом».
Так оказалось, что его родственников раскулачивали два раза! Раскулачили, сослали... А когда те нажили там какое-то имущество — пришли опять.
— Почему вам это важно — помнить род? Другим абсолютно все равно, они живут только собой.
— Потому что для нашей семьи бабушка была всем! И когда я узнал, через что ей пришлось пройти…
— Она об этом не рассказывала?
— Вообще! И я поражаюсь, сколько лет она держала это в себе. Какая у нее была выдержка.
Поэтому я делаю это ради нее! Это — моя дань памяти!
