18+
21 декабря в российский прокат выходит свежий выпуск традиционного новогоднего киноальманаха — «Елки Новые». Отсутствие числового индекса и звонкий эпитет указывают на перезапуск франшизы. На сей раз — удачный.
Серия «Елки» никогда не вызывала ассоциаций с россыпью бриллиантов. Но новогоднее разжижение мозгов — смягчает сердца. Очевидно, когда говорят пушки советского шампанского, в головах резко умолкают внутренние Плаховы и Гладильщиковы. Этанольно-хвойное сознание без признаков ментальной тошноты радостно приемлет новые ведра ненапряжной сказочной кинопатоки.
Народная любовь к саге — особая тема, а вот продюсер Тимур Бекмамбетов любит франшизу за то, что она семь лет приносит его «Базелевсу» очень много денег. Их он может реинвестировать в съемки менее прибыльного кино вроде «Профиля», который отправится на «Берлинале-2018».
Казалось бы, уже после вышедших в 2013 году «Елок-3» пора было сворачивать лавочку или хотя бы переизобретать все заново, переводить на какие-то кардинально новые рельсы. Однако опыты в отчаянном жанре «Как нам реорганизовать франшизу» ни к чему хорошему не привели и к пятым «Елкам» (2015) все вернулось в свою колею. Сериал неумолимо подгнивал, терял в популярности и уже не удовлетворял даже критериям хорошего «плохого кино».
Бекмамбетов попросил взяться за отбившееся от рук детище своего друга Жору Крыжовникова. Создатель «Горько» и «Самого лучшего дня», один из самых тонких знатоков низовой культуры и надежда русской комедии, Крыжовников взялся за работу как заправский антикризисный менеджер. Он не только взял на себя обязанности креативного продюсера, но и возглавил «сценарную мастерскую» из десятка авторов, написавших истории ко всем новеллам одновременно (без возможности определить личный вклад каждого), а также снял как режиссер две новеллы из пяти. Не будет преувеличением назвать его истории о беременной Снегурочке (Юлия Александрова) и «бате»-выживальщике (Дмитрий Нагиев) лучшими не только в выпуске, но и во всей франшизе.
«Шторм» поговорил с обладателем звучного псевдонима Андреем Першиным о феминизме, свежем хлебе и измене самому себе.
— Жора Крыжовников: циничный, но глубокий матерщинник и алкоевангелист, последователь русской классической традиции драматургии. Ученик Марка Анатольевича Захарова. И вдруг — «Елки». Тяжело ли Вам было вписаться в формат, не допустив измены себе самому?
— Многие теоретики искусства и киношники — в частности, Роберт Макки — утверждают, что творить с добровольно принятыми разумными ограничениями — конечно, разумными — гораздо проще, чем в абсолютной свободе. Нельзя творить в космосе, когда тебе подвластны движения небесных светил и микроэлементов.
Мне было легко вписаться в команду Тимура, я и так в ней, в общем. Переключиться со своей темы на его было нетрудно. Это как если ты играешь в футбол, а тебе друзья предлагают сыграть в мини-футбол, в баскетбол или в гандбол. Да, там другие правила — но везде нужно двигаться и отправлять мяч в цель.
Другой вопрос — хочется ли мне теперь всю жизнь этим заниматься? Пожалуй, нет, не хотелось бы. Мне хочется постоянно сделать что-то новое, чего я прежде не делал. И вот, честно, не думаю что всю свою жизнь я мог бы посвятить съемкам «Елок». Это было таким приключением, я целый год посвятил этой работе, о которой теперь с теплотой вспоминаю. Очень надеюсь, что вышло хорошо — эта работа для меня так же важна, как и мои полностью оригинальные работы.
Но, конечно, надо понимать, этот проект не я придумал, не я являюсь его лицом, и моего псевдонима не будет на постерах. Люди пойдут на «Елки», а не на Крыжовникова (все равно на фамилию режиссера идет не более 2% от всех зрителей).
— Ваши герои — это люди, как правило, нервические, в них чувствуется подспудное внутреннее напряжение. Источником этого импульса я вижу тщательно скрываемую боль. Нелюбовь, если угодно. В «Елках» это как-то боковым зрением, но ощущается. Вы не побоялись в кадр вносить этот негатив?
— Для меня боль и слезы суть непременный атрибут драмы как первичного театрального жанра. А без драмы нет комедии. Без острой ситуации, форс-мажора, который вторгается в жизнь персонажа и мешает его счастью, не бывает ни смеха, ни слез. В данном случае, мне кажется, мы сделали как надо, коктейль правильный. Если посмеяться — и плачется потом лучше. И наоборот. Хотелось покатать зрителя на этих эмоциях, как на качелях.
— «Елки» традиционно ассоциируются со сказочными сеттингами, которые и не пытаются казаться реалистичными. Ваши персонажи традиционно очень выпуклые, убедительные. Как правдоподобные характеры чувствуют себя в этих неправдоподобных обстоятельствах?
— Спасибо за точную формулировку, буду использовать это определение. Прекрасно чувствуют! Сценарной задачей для нас, как это у комедиографов, вообще было традиционно было довести обстоятельства до предела, до границы правдоподобия. Тут было важным, конечно, нащупать этот предел и за него не выйти. На этом лезвии фантасмагории, как мне кажется, нам удалось удержаться. Какие-то уколы чрезмерной выразительности, наверное, есть, но картины не портят.
— Главная новелла, феминистская, с вашей супругой Юлией Александровой в роли беременной Снегурочки — конечно, самая мощная и трогательная. Протекает она параллельно трагикомическому провалу (во всех смыслах) героя Нагиева из другой новеллы. Это такой опереточный «батя», сверхмаскулинный усатый выживальщик, побывавший всюду — от Кандагара до Таймыра. Он даже здоровается как Goblin Пучков: «категорически приветствует». Этим Вы провозглашаете недоверие традиционным гендерным ролям?
— Как угодно. Я искренне считаю, что женщина может быть счастлива сама по себе, без мужчины. Или, по крайней мере, определенные моменты жизни своей проживать полноценно, не будучи замужем. Смысл истории очень простой: не стоит преуменьшать полноценность красивых беременных женщин.
Я бы не сказал, что Юлина Снегурочка противопоставляется герою Нагиева. Такого замысла у меня не было. Все мы знаем этих людей, которые знают, как надо жить. Каждый вспомнит пару-тройку ребят, помешанных на теме выживания в зимней тайге с топором и гитарой. Поклонников такого мужицкого времяпрепровождения, которое результирует в охотничьи байки, обучение салабонов житейской мудрости и так далее.
Мы посмотрели огромное количество видео на YouTube, обучающих каналов, посвященных тому, как правильно пугать медведя и разводить костер с одной спички. Мы насытились этой фактурой, она сама по себе смешная. Нам как сценаристам даже выдумывать ничего не пришлось, главное было — перенести это бережно с экрана монитора в кино. А Нагиев — чрезвычайно талантливый комик, он наполнил собой эту маску, сделал этот образ живым и объемным.
— Важнейшей в Вашем творчестве является «мысль семейная». Причем Вы препарируете с особым тщанием фигуру отца, она в центре обоих «Горько», особенно второго, важна для «СЛД», а все новеллы «Елок Новых» объединены темой отцовства в том или ином виде. Даже в эпизоде с Ургантом и Светлаковым самый яркий персонаж, кроме заглавных — батя Евгения с его дурацким глобусом. Почему для Вас так важна фигура отца?
— Каждый человек связан со своими родителями. Эта связь бывает травматической, иногда — поддерживающей. У меня, так получилось, родители развелись, когда я был маленьким. Я с девяти лет жил с отцом и мамы не видел. Возможно, дело в этом? При этом с папой у нас были всегда очень хорошие отношения, и о поколенческом конфликте речи не шло.
Впрочем, я и сознательно возвращаюсь к этой теме, так как она нас всех определяет. Часть конфликтов, нерешенных «там», в детстве, живет с нами до нашей смерти. Я это ощущаю, пусть и не на себе — все же мне с родителями повезло. Но я вижу тех, кто продолжает жить в проблеме. Уже подумать об этом и поговорить, даже опосредованно и общо — облегчит жизнь.
— И далее о «мысли семейной». В «Елках Новых» звучит песня «Дельтаплан» Валерия Леонтьева, это такой оммаж «Родне» Никиты Михалкова (мелодия Эдуарда Артемьева впервые прозвучала в этой картине 1981 года. — Примеч. «Шторма»)? И вообще, почему у вас два раза играет Леонтьев — в начале картины же еще звучит «Казанова»? Все же поп-музыка в Вашем киноязыке — чрезвычайно функциональный инструмент.
— Я только сейчас понял, что в нашем кино действительно две его песни. Это вышло случайно, никакого плана по Леонтьеву не было. Мы долго размышляли над выбором трека, подходящего для того, чтобы напугать медведя. Сама собой в голову пришла идиотическая — в хорошем смысле — песня про одинокого бродягу любви, вечного любовника и злодея-сердцееда. Она очень здорово работала на контрасте с Дмитрием Владимировичем, его комической телесной харизмой.
Что до второй записи, то в каком-то смысле любой человек, использующий «Дельтаплан» в своем кино, отсылает к «Родне». Эта песня для меня важна, и в «Елках» она звучит в правильном месте, в предкульминации, когда герои собираются, чтобы исправить то, что успели наворотить.
— Вы неоднократно выступали против персонажей-функций, масок. При этом символы «Елок» — это герои Урганта и Светлакова, которым, кажется, уже самим надоело: я слышал, Светлаков хотел уйти из проекта, как рис из плова, пару лет назад. Борис и Евгений и в «Елках Новых» — такие же Панталоне и Арлекино. По-вашему, если исходить из задач кино, а не маркетинга, могут ли «Елки» обойтись без них?
— Могут, конечно. Серия так устроена, что герои приходят и уходят, кто-то может засветиться однажды, кто-то — взять отпуск или выйти на пенсию по выслуге лет. Но да, это, конечно, вопрос не ко мне, а к Тимуру, решение об их участии в фильме — прерогатива продюсера, а не сценариста.
— Какие перспективы сейчас у русской комедии?
— Чем больше людей будет по-прежнему приходить в этот жанр и пробовать себя, тем лучше. В какой-то момент в комедию рванули все — и люди без чувства юмора, и просто спекулянты от индустрии, какие-то ловкачи. Всем показалось, что они могут снимать смешно. На самом деле, комедия труднее драмы. Поток некачественного контента напугал потенциальных творцов. У меня ощущение, что молодые режиссеры не хотят идти в этот жанр, брезгуют им. Им бы что-то ближе к «Кинотавру» — криминальная драма там, байопик. А комедия — ну что это, несерьезно. Было бы здорово, если бы так перестали рассуждать, чтобы пришло больше молодых режиссеров, которые создали бы конкуренцию условному мне.
Мне-то поднадоело снимать комедии, я какое-то время этим заниматься не буду. Хочу, чтобы кто-то забрал у меня это «знамя» и понес его на штурм новых вершин.
— То есть Ваш будущий сериал «Звоните ДиКаприо» — это не комедия?
— Нет, это драма. Съемки, к слову, завершены. Там есть место и смешному — и, конечно, герои шутят, но по событийному ряду это драма, в которой люди сталкиваются с проблемами, решить которые они не в состоянии и которые разрушают их жизни. Этим я занимался параллельно с «Елками».
— Перед «Елками» я пересматривал «Самый лучший день», у меня немного все смешалось. Подскажите, этот дурацкий тост «Чистого неба и свежего хлеба» — он в какой из двух звучит? Или в обоих?
— А он везде звучит: в «Нечаянно», в «Елках», в «Звоните ДиКаприо». Может, и в «Самом лучшем дне» был, уже не вспомню. Это мой любимый тост. Появился он вот как. Я ехал в электричке, и вдруг в вагон зашел безногий инвалид. И говорит: «Меня зовут Николай Гришин, я вам спою веселую песню!» Спел, песня действительно была веселой. У него вообще было лучшее настроение из всех, кто был в вагоне. Это был самый жизнерадостный оптимистичный пассажир, возможно, во всем поезде. И в конце своего выступления он произнес: «Счастливого пути! Чистого вам неба и свежего хлеба». Он поразил мое воображение.
С тех пор, когда надо произнести тост, я вспоминаю Николая Гришина, безногого певца из электрички под Нижним Новгородом. Мы часто в глупых историях грустим, а тут у человека жизнь черти как сложилась, а он находил в себе ресурс для оптимизма. Для меня эта история — пример существования у человека внутренней вечной радости.
