18+
Сегодня русско-корейскому рок-кумиру Виктору Цою стукнуло бы 55. Каким бы он был сейчас, если бы тогда, в 90-м, не поехал на рыбалку и не уснул на обратном пути за рулем? Задавал бы тренды в музыке или продолжал лабать старые хиты, гастролируя по провинции? Получил бы от президента какой-нибудь почетный орден и звание народного артиста или на концертах в поддержку Навального бухтел бы, выпятив нижнюю губу, про то, что «мы хотим перемен»?
А может быть, уличенный в плагиате и заимствовании у The Cure и The Smiths, бросил бы музыку и пошел учиться любимому карате? А потом стал телохранителем какого-нибудь авторитета и лупцевал бы его врагов своими старенькими кроссовками, а после того, как авторитета убили бы из пистолета, то подался бы в депутаты, потому что из телохранителей в 90-е все шли в депутаты. И сейчас сидел бы он в Думе наглый, жирный, ленивый, принимал бы, или даже инициировал, идиотские законы, а ночью, придя домой, брал гитару и лениво перебирал бы пальцами-сардельками «Группу крови» и плакал…
Цой, конечно, ловко соскочил со всей этой темы с плагиатом — умер, и все. А страна лишь спустя несколько лет начала догадываться, что любимые ею песни подозрительно что-то напоминают. Точнее, эти вот смешные чуваки из The Cure подозрительно напоминают песни «Кино». Можно было бы и предъявить, да только вот кому предъявишь? Цой-то уже вон, в могиле лежит! А о покойниках у нас либо хорошо, либо ничего.
Да и умер Цой как-то не вовремя — на год опоздал для того, чтобы войти вместе с Хендриксом и Кобейном в легендарный «Клуб 27» — все не как у людей.
Но все равно, несмотря на это, каким-то магическим образом Цой встроился в русскую действительность, вплелся в нее, опутал, как вьюн. И это при том, что у нас и так есть много крутых мертвых рокеров, вроде Майка Науменко, Свина, Угла, да даже вот совсем свеженького Егора Летова.
Цой поселился табачным туманом в наших подъездах, лужами мочи на их лестничных клетках, окурками в консервных банках. По всей пятиэтажной Руси вонючим сквозняком, хлопая дверями и форточками, носятся его «Пачка сигарет», «Группа крови» и «Кукушка».
Дух его мечется над неуютной Россией и всюду, куда бросает он свой взгляд, тут же, как шрам, как стигмат, появляется надпись «Цой». Зайдите на заброшенную стройку, поезжайте в ближайший колхоз и загляните в забытый коровник с провалившейся крышей, возьмите фонарик и спуститесь в сырой и горячий подвал вашей многоэтажки — везде вы увидите проступающие три буквы: «Ц О Й».
Цой повсюду, он фоном идет с нами с самого детства и нет таких, кого не задел бы он своим черным крылом. Вот старший брат учится по тетрадке играть на гитаре; вот «жигули» встали на светофоре, за рулем мужик в тельняшке, на красном предплечье синеет расплывчатая татуировка; вот детская площадка ночью, там пляшут сигаретные огоньки, женский смех и гитарные переборы; вот гуляет свадьба, юбилей или проводы в армию; вот в переходе гов**арь с гитарой; вот на скамейке гопник с мобилой; вот в саду, среди прочего хлама, в ящике стола кассета «МК-60» — всюду Цой.
Поклонники музыканта хотят установить Цою бронзовый памятник — жалкие глупцы! Цой не в бронзе, не в мемориальных табличках и громоздких мертвых букетах. Заключить Цоя в металл — значит навсегда приковать и тем самым умертвить его вольную, вездесущую душу, все равно, что воздушного змея посадить на якорную цепь.
Как можно относиться к сегодняшнему юбиляру? Когда-то в детстве я бегал с палкой по недостроенной девятиэтажке с бомжами, токсикоманами и крысами, и не было счастливее человека на всем белом свете. Цой — часть тех, пусть и неустроенных, но счастливых воспоминаний. Пусть лысые музыкальные критики обвиняют его в бездарности и плагиате, но он стал частью меня, моих воспоминаний о светлом прошлом, как накарябанные чьим-то ключом три буквы на стене, которые не закрасишь, как ни старайся. Уж не знаю, хорошо это или плохо.
